23 марта культурный Иркутск понёс большую потерю - ушёл из жизни писатель и ветеран иркутской журналистики Арнольд Иннокентьевич Харитонов. «Московский комсомолец» опубликовал последнее интервью, посвященное его новой книге о газете «Советская молодёжь». Предлагаем его вашему вниманию. 

АРНОЛЬД ХАРИТОНОВ:
О СОВЕТСКОЙ МОЛОДЁЖИ И ВРЕМЕНИ, КОТОРОЕ МЫ НЕ ПОТЕРЯЛИ

Это интервью – последнее интервью Арнольда Иннокентьевича – должно было быть поясняющим к его последней книге «Дорогая моя Молодежка», над которой он работал до самого конца.

С Арнольдом Харитоновым мы хорошо познакомились, когда я начала профессионально заниматься писательством – он состоял к тому времени в Союзе российских писателей и выпустил уже несколько книг. Конечно, я и раньше знала, что есть такой журналист, конечно, я читала его статьи – о культуре, о театре. Была в курсе, что его очень уважает поэт Анатолий Кобенков, к которому тяготела творческая, литературная молодежь моего поколения. Но насколько Харитонов болеет за эту самую культуру, поняла, когда наше общение перешло в разряд дружеского.

Книга о газете «Советская молодежь», где он долгое время трудился, стала для него данью памяти и самой газете, еще недавно формировавшей культуру региона, и тем, кто в ней работал, его друзьям, чьи имена для многих иркутян, а то и для россиян не пустой звук: и Анатолий Кобенков, и Любовь Сухаревская, и Борис Ротенфельд, и Валентин Распутин, и Александр Вампилов, и герои-бамовцы.

И так далее. Когда неделю назад Харитонова не стало, с очевидностью обозначилось: этот человек завершил работу своей жизни. Этим интервью мы не только рассказываем о его книге, но и отдаем дань памяти человеку, который никогда не оставался равнодушным к важным, определяющим бытие вещам.

Нечто статуарное

– Тогда, в шестидесятые, «Советская молодежь» была, как теперь говорят, «брендом». Многие мечтали работать там.

– Когда я стремился туда попасть, мне казалось, что я никогда туда не попаду. Когда я окончил университет в 1961 году, там уже работали и Вампилов, и Распутин. Они уже были известными. Вампилов к тому моменту многое уже написал, Распутин поменьше, но тоже. Для нас «Советская молодежь» была чем-то таким статуарным. Мы приходили, конечно, в редакцию, у меня там товарищи работали. Но я не думал, что туда попаду – я же начинал с многотиражки, да еще с какой!

– Вы имеете в виду газету для зэков?

– Мы две делали – «За трудовой путь» и «На боевом посту». Для одних, которые были на посту и пытались направить других на трудовой путь, и для этих самых других. Одни пастыри, другие овцы. Пытались преобразовать зону в нормальное трудовое стадо. Но, по-моему, ничего у них не получалось, в основном. Я пришел туда, учась на пятом курсе. Причем привел меня туда почему-то Саша Вампилов. Всю жизнь об этом вспоминаю и не могу понять, почему именно он.

Но и это не все, путь у меня был извилистый. Потом я попал в зону и среди этих «пастырей» носил погоны лейтенанта. Нас, правда, называли «облисполкомовскими офицерами» – ненастоящими, вроде почти не офицеры, но тем не менее… Но долго не задержался, через год с небольшим понял, что еще немного – и что-нибудь с собой сделаю…

 – В общем, воспитателя из вас не вышло. А зачем вообще выпускник-филолог пошел в такое, мягко говоря, странное место?

– Почему на это согласился? Побудительная причина – квартира, у нас как раз родилась старшая дочь. Я пришел к начальнику политотдела, которому подчинялся, страшному матерщиннику, и говорю: дайте хоть комнату в общежитии какую-нибудь. Он меня материл-материл и вдруг говорит: а езжай в зону, в Усолье, дашь согласие – и будешь с квартирой. Я подумал, подумал… Надо сказать, было еще кое-что заставившее меня согласиться. Во-первых, такая слабость – я очень любил военную форму. Наверное, как все мальчишки. И еще одно, высокая побудительная причина: я же педагог, образование высшее, почему бы не стать вторым Макаренко? И вот думаю: поработаю, напишу свою «Педагогическую поэму»... Конечно, никакой поэмы не получилось. Потому что я понял – если напишу, ее никто никогда не опубликует. Я ведь не буду писать, какая замечательная зона и какие замечательные в ней порядки…

Усолье, Иркутск, пустыня, Иркутск

– Я никогда не думал работать на комсомол. Но как-то вдрызг разругался с редактором усольской газеты, где работал после зоны, вышел из его кабинета – и тут меня попросили зайти в горком парии. И там предложили стать вторым секретарем горкома. И это был тот случай, который и привел меня потом в «Советскую молодежь».

 – Вот так вот просто раздавали тогда работу в горкоме?

– У ребят, с которыми у меня сложились хорошие отношения, на тот момент положение было отчаянное, никого найти не могли. Я согласился. И только потом (вот какие мы были!) спросил: а какая зарплата? Они погрустнели: невеликая, 115 рублей. А у меня в газете получалось 170-180! Ну, думаю, жена сильно расстроится. Но что делать, уже согласился...

Я поработал там года четыре. Уже стал членом бюро обкома комсомола. И почему-то – не помню, как это получилось, по какому поводу – первый секретарь обкома комсомола Геннадий Куцев пообещал мне, что когда уйду, меня поставят заместителем редактора «Молодежки».

Когда я пришел в «Советскую молодежь», то почти всех там знал. Но не все так уж обрадовались моему приходу. Были люди, которые и сами не прочь были сесть в это кресло, потому что место было привлекательное: обычно, когда редактор на месте, у тебя нет никаких обязанностей, хочешь – езжай в командировку, хочешь – пиши. А я как раз очень любил командировки. Пообтерся, много писал, курировал отдел комсомольской жизни. Неплохо, интересно проработал десять лет.

– Но потом оказались вдруг посреди пустыни, в Узбекистане…

– Пришел новый редактор Щеголев, мы с ним не сошлись. (При Александре Щеголеве ушла часть ведущих сотрудников редакции. – прим. ред.).

И я уехал в географический центр пустыни Кызылкум, город Зарафшан, работать главредом в тамошней газете. Город находился в системе Министерства среднего машиностроения, которое курировало оборонную промышленность. Год поработал в пустыне, вернулся в Иркутск, поработал пять лет на телевидении – и вернулся в «Молодежку» в 1991 году. К счастью, возрастной ценз для работы пропал. С 1991 по1998 год – мое второе пришествие. Там было мне комфортно.

 Газета с харизмой

– Ваша книга о газете и о людях, которые там работали – это, конечно же, больше, чем производственная история. Это история истории. У «Молодежки» всегда была особая харизма.

– В советское время было в Иркутской области две главные газеты – «Советская молодежь» и «Восточно-Сибирская правда», которая считалась главнее, поскольку была партийной. И у нее поэтому была больше подписка: всех коммунистов обязывали подписаться на «Правду» и на «Восточку». А мы же не могли комсомольцев заставить. Комсомол – это вообще была не очень управляемая масса. Если бы такое решение даже и приняли где-то, то его бы никто никогда не выполнил.

«Молодежка», в отличие от «Восточки», всегда была газетой, работающей на грани фола. Был такой Петр Московских, начальник пропаганды (начальник Иркутского областного управления культуры, управления по печати; 1969-1987 – заведующий отделом Иркутского обкома КПСС. – прим. ред.). Он нам про нас говорил: «Я вашу газету утром всегда открываю с ужасом».

Молодежь вообще могла больше себе позволить. Судите сами – в 1968 году я пришел, а в следующем уже получил выговор от бюро обкома партии. Такой выговор было очень трудно получить, труднее, пожалуй, чем «Звезду героя». Дело было простым: редактор Василий Жаркой ушел в отпуск, и я подписал в печать номер со статьей Давида Медведева, которая называлась «Гражданское дело». Когда меня повлекли в обком, я думал, что мы что-то перепутали. Ничего подобного. Оказывается, мы хорошо задели председателя областного суда, который был членом обкома партии. Вот и все. Никто ничего мне не пытался объяснить, не слушали меня вообще – просто впаяли выговор. Через год его, правда, сняли, но это уже не имело значения – за мной тянулся такой хвост, хотя я никогда диссидентом не был и близко. Когда меня пригласили в ЦК комсомола и предложили должность редактора газеты «Красноярский комсомолец», то выплыл (вместе с моей еврейской половиной) и этот старый выговор.

– Когда вы вернулись в «Молодежку», у нее был небывалый тираж.

– Если память мне не изменяет – где-то 120 тысяч экземпляров. Я помню, как первый и последний раз за свое существование мы превзошли «Восточку» на 20 тысяч. А так они на нас свысока поглядывали. Я, кстати, поработал и в «Восточке» – четыре месяца, больше не выдержал. Воздух там был… какой-то другой.

– Тогда как раз наступило время свободы. Журналистам, что называется, позволили открыть рот. Что вы почувствовали?

– Да, цензуры вообще не стало. У «Молодежки» до того было три-четыре цензора. Большой обком, маленький обком. Был военный цензор, просматривавший статьи, связанные с армией. Его мы никогда не видели – его вообще мало кто видел. Он всегда на материале красным толстым карандашом писал: «Не возВражаю».

А еще было Управление по сохранению государственной тайны в печати, которое все знали как «ГлавЛит». Те могли вообще ничего не объяснять – снимают материал, и все тут. Например, звонит мне дежурный и говорит – снимают стихотворение Анатолия Кобенкова «Лошадь». Я удивился: это же стихотворение, чего его снимать? Пошел к цензорам. Цензор Николай Козыдло был такой душка – белоснежная седина, зефир прямо, черные-пречерные глаза, вежливый. Я пришел и говорю: «В чем дело? Ну «Лошадь» же?..» А он мне приводит строчку: «Лошадь как памятник павшим» и говорит: «Разве можно сравнивать лошадь с памятником павшим бойцам Советской Красной армии?» Я отвечаю: «А где там про бойцов Красной армии?» А он мне: «Ну а кому же у нас еще памятники ставят?» Я ему: «А почему обязательно у нас-то? Может, это памятник наполеоновским ветеранам или центурионам?» – несу чушь, но что делать. «Нет, вы не правы, у нас ставят памятники только бойцам Советской армии», – отвечает. В общем, он меня обаял, такой весь душка. Выхожу я от него спокойный, умиротворенный – а потом как будто осенило: не разрешили ведь публикацию!

Но бывало и еще хуже. Одно стихотворение можно другим заменить. А вот, например, у нас выходит БАМовский номер, и фотографию вдруг снимают: снимок с вертолета, часть фото занимает лес, и подпись: «Вот здесь, на территории Казачинско-Ленского района, пройдет БАМ». Снимают категорически, а у меня другой фотографии нет! Не за что, казалось бы, и зацепиться цензору – деревья хоть где сними, одинаково будет, никакой шпион не узнает, что за место. Звоню опять Козыдло. Но в этот раз удалось мне его убедить. Он сказал: «Уберите только в подписи «Казачинско-Ленский район», оставьте «И здесь пройдет БАМ».

Было еще такое: снимали отрывок из повести Распутина «Живи и помни» – потому что не было в советской армии дезертиров. Хотя все знают, что были. У Вали все-таки уже имелся авторитет, его, может, и побаивались... Кажется, поставили, отбили этот отрывок…

Кошмарно было с цензурой. И вот однажды, помню, писал я материал о добыче золота и по привычке позвонил в цензуру, зная, что добыча золота – закрытая тема. И выяснилось, что разрешение не нужно, публикуйте, пожалуйста. Незаметно, вдруг отменили цензуру. Это было счастье. И, конечно, мы пустились во все тяжкие. И я ставлю в заслугу нам, что когда был путч, мы ни на секунду не задумывались.

Время обновления и время разрушения

– Этот день, 19 августа 1991 года, вы подробно описываете в своей книге.

– Потому что это был судьбоносный день – без всяких там кавычек и улыбок. И страшно интересный: мы же не знали, чем все это закончится. Я, например, как самый старый из «молодежкинцев» был уверен по привычке, что верх возьмет та сторона, на которой силовики, оборона.

Газета у нас была практически готова. Первую полосу мы сняли и стали бросать туда всю информацию, что приходила. У нас было два источника информации в Москве – народный депутат Геннадий Алексеев и Анатолий Закопырин, директор «Братскгэсстроя».

Нас обком не тревожил, хотя знали, что мы там что-то делаем. Директор типографии прибежал перепуганный: «Мне сообщили, что «Молодежка» что-то затевает». Опасался, что и ему прилетит. Мы его успокоили, мол, вы технический работник и вообще, рабочий день у вас закончился, идите-ка домой. Сами ушли часа в три ночи, когда закончили первую, «политическую», полосу…

– Этот год и последующие были очень яркими для «Молодежки». И так неожиданно она перестала существовать.

– Да, это время дало небывалый подъем газеты. Но такие огромные тиражи не могли долго держаться. Путч закончился, все устаканилось, началась обычная «текучка». И мы стали проседать, тиражи стали падать. Но могу сказать, что для меня крах газеты тоже был совершенно неожиданным. В 1994 году мы пафосно отметили 70-летний юбилей, пригласив знаменитостей – Василия Ланового, Евгения Евтушенко, Елену Камбурову, Константина Кинчева с его «Алисой». В 1996 году меня редакция отправляла на олимпийские игры в Америку. А в 1997 году оказалось, что мы банкроты.

– Чтобы выжить, газета объединилась с коммерческим еженедельником «Номер Один». Вы почти сразу ушли. Это была принципиальная позиция?

– Я сразу решил уйти. Мне не понравился новый курс: мол, ваши журналистские размышлизмы, ваши красивости никому не нужны, нужны голимые факты. Мне не понравилось, что журналистский материал начали рассматривать исключительно как товар, с которым редакция, его купившая, может делать все, что захочет, хоть в корзину выбросить. Был случай, который стал решающим. Когда Госдума преодолела вето президента, принимая в 1997 году «Закон о Байкале», я написал об этом. Утром прихожу в редакцию и на первой полосе вижу заголовок: «Президент хотел разрешить гадить в Байкал, а депутаты подставили горшок». Думаю, ну кто это написал?! Смотрю – моя фамилия. Мне тут же стали звонить, ругаться, мол, ты что, в их веру перешел – в «веру» желтой прессы…

А ведь когда-то газету мы выпускали одну из лучших в Союзе. Сначала шли «Московский комсомолец», ленинградская «Смена», свердловская «Смена», а потом – мы. На ВДНХ выставлялись... И первый номер в 1924 году как редактор подписал поэт Иосиф Уткин. Ты знаешь об этом? Мы всегда этим гордились…

…Конечно, я об этом знаю. Это и вправду очень символично – из лона «Советской молодежи» потом вышли большие мастера писательского дела, составившие славу Иркутской области. Сам Арнольд Иннокентьевич в итоге стал писать – прекрасные публицистические вещи, живые, интересные, которые сложились в хорошие, добрые книги. Он вступил в Союз российских писателей, которым в Иркутске тогда руководил его товарищ, поэт Анатолий Кобенков. В том же союзе состояли «молодежкинцы», друзья Любовь Сухаревская, Борис Ротенфельд. Книги Харитонова отличает его личная в них заинтересованность – он любит тех, о ком пишет, и места, которые описывает: в последних трех книгах – Евгений Евтушенко, БАМ и его герои, «Советская молодежь» и ее сотрудники. Он очень хотел успеть дописать последнюю книгу. И успел.

Он говорил так: «Закончить книжку полностью – то есть издать ее – гораздо труднее, чем просто закончить рукопись». Он имел в виду, конечно, финансовый вопрос. В издании книг ему обычно помогали, в том числе друзья, те, кто высоко ценил его труд. Эту книгу – «440 страниц, плюс фото, одна вклейка» – он, увы, не увидел изданной. Издать ее – дело оставшихся, для которых имя Арнольда Харитонова не пустой звук.

Светлана Михеева

Ссылка на публикацию