13 сентября Владимиру Павловичу Гуркину исполнилось бы 65 лет. Его родной сибирский городок Черемхово, не менее любимый Иркутск, а также Москва, в которой он долго жил и работал, и вся страна отмечают это событие. Владимир Павлович широко известен прежде всего как автор пьесы «Любовь и голуби» и как сценарист одноимённого фильма, который знают и любят все, от мала до велика.

Родился драматург в селе Васильево Пермской области, но вырос в Черемхово. Учился в Иркутском театральном училище, которое закончил в 1971 году. Работал актёром в Иркутском ТЮЗе, прошёл службу в Советской армии, затем вновь работал в иркутском ТЮЗе, Амурском областном театре драмы (г. Благовещенск), позже (1976-1983 гг.) — в Омском драматическом театре. После опубликования и постановки пьесы «Любовь и голуби», в том числе телеверсии в 1984 году — в театре «Современник». С 1993 года служил, как он сам говорил, «домовым» МХАТ им. Чехова, работал в литчасти, вел секцию молодых драматургов. Часто приезжал в родное Черемхово, в Черемховском драматическом театре он поставил несколько спектаклей. Сейчас в шахтерском городке настоящий «культ Гуркина» —  театру присвоили его имя, поставили памятники, имя Гуркина вошло в городскую топонимику —  улица, бульвар, остановка…  Раз в два года проводятся посвящённый его памяти фестиваль «Театральная провинция» и разнообразные тематические события.

На своей странице в Фейсбук Екатерина Гуркина, дочь драматурга, поделилась ссылкой на статью с воспоминаниями, написав: «Впервые встречаю папин день рождения на его родине в Черемхово. Светлая ему память, а вам - удивительный очерк его соседа по бараку Николая Зайкова. Там про ссыльных и каторжных, про зэков, шахтеров, мальчишечьи игры и детвору 1960-х, и, конечно, про Вовку Гуркина». Помещаем на нашем сайте отрывок из предложенного Екатериной Владимировной материала, вышедшего в журнале «Сибирские огни». 

Как фамилия у Вовки Гуркина?

 Последняя встреча

С Вовкой Гуркиным мы росли в одном дворе. Я так панибратски говорю — Вовка Гуркин,— потому что взрослого Владимира Павловича Гуркина, замечательного актера, режиссера и драматурга, автора сценария культового фильма «Любовь и голуби», я не знал.

После детских лет в славном городе Черемхово судьба развела нас по разным дорогам. Последний раз мы виделись с ним поздней осенью 1970 г. на узкой тропинке через болотце, по которой все ходили с нашего околотка к железнодорожному вокзалу и назад — километра три, наверное, или четыре. Это была кратчайшая дорога — прямая; автобусных маршрутов, к слову, от нашей ул. Тургенева до вокзала не существовало. Болотце на середине пути образовывала речка Черемшанка. В тот день, помню, вода подмерзла, посверкивал хрупкий ледок.

Гуркину тогда исполнилось 19 лет, он оканчивал театральное училище в Иркутске. Мне шел восемнадцатый год, и я только что поступил в Иркутский государственный университет, чему Владимир чрезвычайно обрадовался: слишком мало ребят с нашего двора, скажем так, продолжали образование после школы…

Мы давно не виделись: его семья переехала — прикупила неказистый домик на соседней ул. Гастелло, да и большую часть времени в ту пору он проводил в Иркутске; оба спешили — я на электричку, а Гуркин домой после трехчасовой маеты в вагоне. Разговор вышел эмоциональный и короткий. «Пока!» — «Пока!» — мы пожали руки и расстались. Думалось — на время, оказалось — навсегда. Больше мы никогда не встретились.

После училища его призвали в армию, потом он служил в разных театрах, а я в последний раз побывал в Черемхове в 1973 г. проездом из студенческого строительного отряда; вскоре перевелся в НГУ, и Новосибирск стал для меня вторым родным городом.

Гуркин не раз приезжал в Новосибирск по своим театральным делам, я легко мог его отыскать в гостинице, но не сделал этого, о чем теперь, конечно, жалею. Отчасти стеснялся: после вышедшего на экраны в 1985 г. фильма «Любовь и голуби» он стал знаменит, а я работал в обычной городской газете «Вечерний Новосибирск»; отчасти я страшился этой встречи: слишком дороги были для меня воспоминания о детстве, уверен — и для него тоже. Я все думал: вот кончится рабочая нервотрепка, появится свободное время, позвоню ему, съезжу в Москву…

Когда я освободился от ежедневной газетной гонки, пришел в себя, собрался с мыслями — Владимир Павлович Гуркин умер. От рака легкого летом 2010 г. на 59-м году жизни.

Наш двор

Итак, мы жили в самом шахтерском из всех шахтерских городков советской эпохи — в Черемхове; на ул. Тургенева наша семья переехала в 1963 г., а Гуркины лет на пять раньше. Вдоль этой улицы стояли двухэтажные дома, но их называли бараками. Они сейчас в аварийном состоянии да и тогда элитными не считались: один подъезд, восемь квартир — четыре на первом этаже, четыре на втором.

Водопровод, центральное отопление и канализация отсутствовали. Воду носили ведрами из общей колонки: девчонки и женщины на коромыслах, мальчишки и мужчины — в руках. В коридорах обычно стояли громадные алюминиевые или эмалированные баки для воды, и частенько потный малолетний «крендель» залетал с улицы, жадно глотал холодную воду из ковша и убегал снова. Часто пили прямо из колонки, хватая губами упругую струю.

Еду готовили на печке, отопление тоже было печное: одна печь находилась в кухне, другая (как бы вмонтированная в стену), так называемая «голландка», — у входа в квартиру. Углем жителей снабжала шахта «Объединенная», где работали почти все мужчины нашей улицы; уголь «выписывали», то есть выдавали по заявлению всем бесплатно или за какие-то символические вычеты из зарплаты — на дворе стоял социализм. Никогда больше я не видывал такого чудесного угля, как в детстве, в железном ящике у собственной печи: зеркальные грани антрацита, казалось, раскидывали вокруг солнечные зайчики.

Туалеты представляли собой типичные узкие помещения, вместо унитазов в них сооружали деревянные стульчаки с крышкой. Рядом с домом имелась громадная выгребная яма. В определенное время приезжала ассенизаторская машина, мужики при помощи мата и лома вскрывали зловонную преисподнюю, опускали в нее толстую гофрированную кишку, выкачивали нечистоты, и сопутствующие ароматы разгоняли все живое в округе.

…Вовка Гуркин жил в доме № 9 на втором этаже, я — в соседнем доме № 7 на первом этаже.

Асфальт покрывал ул. Тургенева до половины: там, где кончался асфальт, начинался частный сектор, а в самом конце улицы стояли корпуса мясокомбината, далее — чистое поле и проселочные дороги. Со стороны мясокомбината на улицу наплывали иногда специфические запахи; со стороны шахты в изобилии летела угольная пыль; из труб поднималась сажа. Белые простыни на нашей улице не водились — уже после первой стирки и сушки на свежем воздухе они приобретали сероватый оттенок. По этой причине хозяйки предпочитали покупать цветное постельное белье, желательно с цветочками и узорами.

Проезжую часть улицы отделяли от бараков плотные полосы акации. В мае и начале лета кустарник одевался в желтые кипы цветов, а в июле и августе во множестве появлялись упругие стручки, похожие на горох, однако несъедобные. Естественно, вся малышня изготавливала из них свистульки, и ул. Тургенева пела и гудела на все голоса. При игре в прятки или в казаки-разбойники живая изгородь акации служила надежной защитой. А между рядами кустарника и стенами домов пролегал тротуар — деревянный, приподнятый над землей; он спасал пешеходов от привычной грязи, а зимой от снега.

В фильме «Любовь и голуби» показаны подобные деревянные настилы.

Досок на шахте, по-моему, не считали (социализм!) — прогнившие быстро заменяли новыми. Никто тротуар не ломал на дрова; при нужде любой мог пойти на склад и взять столько досок, сколько унесешь.

Например, мы, местная шпана, обожали строить «штабы». Собиралась компания из пяти-шести пацанов и шла гуртом на склад, который находился на территории шахты, а в заборе имелась дыра — и не одна! Склад впечатлял — горы бревен (родители строго запрещали по ним лазать, могло придавить насмерть), стройные прямоугольники делового леса, россыпи горбыля. Все это требовалось для укрепления штреков, штолен, забоев и прочего. Нас интересовал горбыль — крайние при распиле доски, выпуклые с одной стороны. Мы протискивали в дыры забора каждый свою горбылину, вылезали, приспосабливали доску на поясницу, вроде крыльев — параллельно земле, обхватывали добычу сзади руками и караваном, согнувшись от тяжести, шествовали в свой двор. Никто нас не останавливал. Сторож на складе, наверное, где-то был, но умело скрывался…

А во дворе начиналась стройка! Прочный забор отделял наш двор от соседнего; это ограждение выполняло роль естественной опоры; три другие стены мы возводили из притащенных досок. Иногда приходилось полдня потратить на их доставку. Зато потом ребятня вальяжно валялась на траве в укрытии; болтали о чем угодно, следили в щели за событиями во дворе. С наступлением осени взрослые разбирали наши строения на растопку.

Любимой игрой в нашем дворе, без сомнения, признавалась лапта. Участвовали все желающие от мала до велика, в том числе и взрослые молодые мужики.

…Теплый, ласковый вечер. Худощавый верткий цыганенок (или татарчонок?), прибежавший на игру с другого конца улицы, подкидывает гуттаперчевый мячик; здоровенный старшеклассник со всей силушки машет дубиной — и мажет: вместо мячика палка находит голову цыганенка. Раздается тупой страшный звук: хррупп!

Впечатление, что череп мальчишки лопнул и сейчас развалится, как арбуз. Воцаряется тишина — игроки в ужасе. Цыганенок хватается обеими руками за ягодицы, слегка приседает и пронзительно визжит, подняв лицо к небу. Не дает осмотреть разодранное ухо и вопит как оглашенный. Бледный Вовка Гуркин стоит в толпе рядом со мной. Брови нахмурены. Спрашиваю:

— Чего он ухватился за задницу-то? Ударили-то по голове.

— Так это… болевые рецепторы у него там. Когда лупят ремнем по заду — больно голове. Когда бьют по голове — больно седалищу: рецепторы такие.

Не сразу до меня дошло, что Гуркин шуткой пытается скрыть, замять чувство сострадания, которое в нем всегда жило близко к поверхности. А с парнишкой ничего не случилось, минут через пятнадцать он снова бегал как ни в чем не бывало.

Другой случай. Во дворе часто играли в волейбол; сетку натягивали на вкопанные столбы. Однажды затеяли жмурки. Развеселились отчаянно! Пришла моя очередь «голить»; мне завязали глаза, и я принялся ловить сотоварищей. Хохот, визг, дразнилки. Я раззадорился не в меру, носился как угорелый, однако руки хватали пустоту и только пустоту. Кинувшись обрадованно на чей-то вскрик, я влетел лбом в один из столбов. Столб зазвенел медным колоколом. 
В небе вспыхнули звезды — весь Млечный Путь, и я рухнул в бездну. Очнулся — Вовка Гуркин держит медный пятак на моем лбу, говорит тревожно:

— Не шевелись! Если сотрясение мозга, шевелиться нельзя.

Вовкина мать работала по медицинской части — я послушался; лежу с пятаком на лбу, смотрю на звезды; Вовка не подпускает ко мне никого. Встал я лишь тогда, когда погасла галактика и замолчал колокол. Рассказал дома, родители одобрили, молодец, мол, что лежал смирно, голова-то не болит? Не, говорю, это же кость…

Особый мальчик

Вовка Гуркин отличался от нас, выделялся среди крикливой и шкодливой пацанвы. Помню летнее утро: потягиваясь, я валялся в постели, планируя наступивший день, и вдруг задумался: «А как фамилия у Вовкигуркина?» Этот простой вопрос меня сильно озадачил. Разумеется, я знал имена и фамилии всех приятелей и легко переводил их прозвища на «светский» язык. Но как фамилия у Вовкигуркина?

Мне понадобилось сделать над собой некоторое усилие, чтобы расчленить прозвище: его фамилия — Гуркин, а Вовка — имя. Других мальчишек звали по именам: Васька, Алик, Колька. Или сокращали фамилию и делали из нее прозвище: Чиря, Висляй, Дроздик. А Вовку Гуркина в нашей компании так и звали — Вовкагуркин, в одно слово, причем не только ребята, но и наши родители. Не просто по имени — слишком фамильярно, не просто по фамилии — слишком официально, а именно вот так, слитным словосочетанием.

Он всегда опрятно одевался; был аккуратным мальчиком со светлой кожей и волнистыми русыми волосами; не помню, чтобы он хулиганил, сквернословил. Никогда не бродил по двору с кусками; нельзя сказать, что шахтерские дети были вечно голодны, но нельзя сказать и обратное; просьба вроде «сорок восемь — половинку просим» или «дай откусить» звучала привычно, но никогда — из уст Вовки Гуркина. Представьте себе чумазую, часто сопливую компашку в грязных штанах — и этакого интеллигента в ее рядах.

В его комнате вымытый пол блестел, а на круглом столе, на радиоле, на баяне уютно покоились вышитые салфеточки. Баян вообще восхищал экзотической неуместностью в нашем примитивном быту.

В играх Вовка не лез в первые ряды, держался в тени; например, мог бы претендовать на роль лучшего мушкетера, поскольку был старшим в нашей компании, но скромно предлагал: «Лучше буду кардиналом Ришелье». В результате мы нещадно бегали, отважно сражались, скакали по двору на «лошадях», при мнимых ранениях и убийствах страдальчески восклицали что-то вроде «каналья» или «тысяча чертей», а Вовка Гуркин сидел в штабе и «режиссировал» игру. Думаю, что в детстве так своеобразно в нем проявлялся актерский талант: он умел смотреть на себя со стороны, видеть себя глазами публики, чужими глазами; и стеснялся — понимал, что не сумеет достойно сыграть д'Артаньяна, потому и не брался за столь энергичную роль. Мы же не играли роли, мы развлекались и не думали, что среди нас растет театральный человек.

Такая еще есть история: на задворках магазина хранились ящики, бочки и прочая тара, которая нас очень интересовала. По малолетству мы считали, что если ящик пустой, то он никому не нужен. Среди прочего добра имелись превосходные бочки — полметра высотой, из крепкой многослойной фанеры. В них, видимо, привозили в магазин какие-то сыпучие продукты, и привозили издалека. Без задней мысли мы, мальчишки, перелезали через забор и перекидывали пару-тройку чудесных бочонков — никто ни разу нас не погнал, не обругал «за хищение социалистической собственности».

У себя во дворе мы снимали обручи, и бочки распадались на несколько гнутых щитов — настоящее рыцарское снаряжение! Оставалось приделать изнутри ручку и украсить внешнюю часть щита гербом; для этого использовались обычные акварельные краски; порой уходил целый день на малевание драконов, орлов и молний. Но дело того стоило: наш рыцарский отряд выглядел ужасно воинственно и грозно.

Из этих бочек мы строили еще и одноместные лодочки. Как раз за ул. Гастелло Черемшанка в очередной раз устраивалась на отдых, образуя то ли небольшое озерко, то ли болото — это зависело от дождей или засухи. Лодочки выдерживали вес не более одного мальчишки и часто погружались на дно посреди водоема. Он был так мелок, что бедолага хватал за нос аварийный корабль и тащил его к берегу, ступая по дну и разгоняя зеленую тину. Ни один взрослый в вонючую воду не лез, только мы — шпана от 9 до 12 лет.

Однажды мы решили соорудить из нескольких бочек подводную лодку. С перископом. И Гуркин участвовал — мы с ним изобретали систему дыхания. Увы, субмарина получилась слишком тесной, устроиться в ней никто не сумел, да и плотно замазать щели битумом не удалось, поэтому мы ее даже испытывать на водах не стали.

В 1964 г. русские ученые Басов и Прохоров получили Нобелевскую премию за изобретение лазера. В журнале «Техника — молодежи» я прочитал об их удивительном открытии, посмотрел схему лазера. И решил построить подобный прибор. Главным рабочим элементом в лазере служили кристаллы рубина. Но где взять алый яхонт? Шахтерские женщины перстней с лалами не носили, разве что замытые серебряные колечки, обручальные, часто доставшиеся от бабушек.

Под руку мне попалась игрушка — калейдоскоп; я развинтил его и с горстью цветных стекляшек, с журналом явился к Вовке Гуркину — изготавливать лазер. Другим приятелям в этом деле я не доверял. Он слегка оторопел, покатал на ладони стекляшки и серьезно спросил:

— А где ты добыл самоцветы?

— В калейдоскопе.

— А энергия?

— Фонарик примастырим!

— Не годится, — сказал Вовка Гуркин. — В журнале нет подробностей. 
А вот я читал книжку «Гиперболоид инженера Гарина» — в ней детальное описание этой штуки. Ты сначала книгу прочитай, а потом строить начнем.

В тот же день я взял в шахтерской библиотеке (к слову, очень богатой) роман Алексея Толстого. С «Гиперболоида инженера Гарина» и началась моя любовь к фантастике.

…А лазер мы так и не построили. Вместо него получилась отличная кормушка для птиц.