Точно знаю, что буду путаться в грамматических временах: не привыкаю, никак не могу использовать прошедшее время. Для кого я это пишу? Точно: для Мамы. Для наших друзей. Никуда не денешься — и для себя. Пережить еще раз наши счастья? Увидеть что-то со стороны? Рассказать другим, какая она была не только в работе, а с нами, своей семьей?.. Да, да. Захотелось написать, и пишется само. Может, это просто Мамина кровь говорит во мне: а как же не написать?

Помню, классе в четвертом я объяснила нашей учительнице по русскому, что в сочинениях я пишу слово «Мама» с большой буквы. «Это авторская особенность, Тамара Алексеевна», — сказала я, и Тамара Алексеевна мою особенность приняла и никогда не исправляла как ошибку.

Это не ошибка, это моя жизнь.

Я всегда гордилась и горжусь своей Мамой. Это очень приятное чувство, это такое замечательное дополнение к дочерней любви, которого у некоторых и не бывает вовсе (и оно необязательно, мы все равно любим своих родителей), а у меня вот случилось и чувство гордости. Я всегда гордилась тем, что моя Мама такая умная, что она журналистка, что она поэт, что ее материалы (почему-то в редакции никогда не говорят «статьи», а говорят «материалы») и стихи публикуют в газетах, журналах, альманахах и книгах. Гордилась тем, что она такая самостоятельная и взрослая, такая уважаемая теми людьми, что нас окружали.

Я гордилась ею в школе, когда ее пригласили к нам на классный час — рассказать, как делается газета. Мне так хотелось что-нибудь тоже вякнуть во время ее выступления, ведь я выросла в редакции и знала всю редакционную кухню: как проходят летучки и планерки; как принимаются решения насчет дальнейших материалов; как потом собирается информация; как Мама звонит: «Добрый день, Николай Петрович, вас беспокоит из редакции газеты «Советская молодежь» Любовь Сухаревская» и договаривается об интервью; как она потом колотит на пишущей машинке со скоростью света и обязательно у нее придумывается наиточнейший и интереснейший заголовок; как потом Мама остается на дежурство (о, это было мучительно, если я ждала ее дома до одиннадцати, даже до полдвенадцатого вечера, но как это было восхитительно, если она брала меня на эти дежурства с собой!); как на гигантских стеклянных, подсвеченных снизу столах лежат в типографии большущие пленки сверстанной газеты; как в цехах вращаются громадные рулоны бумаги и как едет на специальных рельсах наша газета — свежеотпечатанная, разрезанная, сложенная, первые экземпляры светленькие, бледные, а потом уж такая яркая, такая красивая, такая ароматная «Советская молодежь»!

Я гордилась Мамой, когда меня вызвали в школе и сказали, что завтра у нас будет межшкольный КВН и к нам приезжает такая-то школа сразиться с нами в остроумии, так что надо срочно сценарий. И Мама за ночь (за ночь!) написала классный, веселый сценарий, утром я прибежала с ним, готовеньким, мы быстро отрепетировали и блестяще выступили днем со своей домашней заготовкой, ничуть не уронив лица школы, а напротив, школу выручив, — вот не отказались от соревнования, а подготовились. И никому даже в голову не пришло, что вспомнили об этом КВНе только вчера, — ведь кто-то же забыл вовремя дать распоряжение.

Я гордилась Мамой, когда ей вручали награды и дипломы, я гордилась каждым ее стихотворением, я гордилась ею, когда она болела и держалась просто солдатом.

Она вообще никогда не ныла, не впадала в депрессии, не жаловалась. Где она находила силы работать, растить двоих детей, снова работать, не рассчитывая ни на какого мужчину? Что бы ни происходило с ней, с ее любимыми, что бы она ни переживала — в том числе и страшные потери, которые были ударами судьбы, — каждое утро она была готова пойти на работу. Плакала ли она полночи, бегала ли по иркутским злачным местам в поисках того, кого всем сердцем чаяла спасти и привести домой, — утром она была ухоженной, элегантной женщиной, утром она отправлялась работать — порхать по городу от театра до выставки, от союза писателей до союза художников, от фестиваля до гала-концерта. Общалась, встречалась, расспрашивала, записывала (раньше — в блокнотик, потом — на диктофон), расшифровывала и писала, писала…

Никогда она не делала заявлений типа: «все, больше не могу!» или «я в депрессии» или «у меня нет сил» и не падала рыдать в подушку или просто с недельку похандрить. Каким-то непостижимым образом Мама всегда сама умела справиться с любой проблемой, с любой трагедией, не афишируя своих чувств, не причитая и не жалуясь на свою долю. Все это признаки мощной, конструктивной личности, хоть такими словами мне никогда и не думалось о ней, а думалось лишь: «ай да Мама!» или «вот это да!», — примерно так.

Во время переходного возраста я, знакомая со многими сторонами журналистики, вдруг столкнулась с еще одним почти неведомым до того мне явлением — с глянцевыми журналами. И вот уже я, молоденькая девочка, зеленая еще и глупенькая, соображаю, кто же на свете всех милее — такая-то красотка с обложки за январский выпуск или все-таки декабрь побил все рекорды. Это длилось какое-то время, я искала и нащупывала свой стиль, ломала голову над тем, имею я шарм или нет и в каком магазине он продается, как вдруг я увидела свою Маму. Снова увидела ее. Я вдруг увидела, как она прекрасна, как красива! Я увидела, что у Мамы есть и шарм, и собственный стиль, и сообразила, что это не является плодом трудов команды визажистов, стилистов и парикмахеров. Я увидела, что она блондинка, что она стройная и высокая, что у нее ослепительные волосы, от которых всегда идет сияние, и голубые-голубые глаза, в которых столько любви и страсти к жизни, любознательности и ума, доброты и радости, мудрости и одновременно восхищения и даже удивления миром! Как красива моя Мама! И я поняла, что люблю ее еще и за это, за ее прекрасность, за ее совершенство! Люди замечали и говорили ей, что она блестяще выглядит, не стареет, если и меняется как-то, то лишь таким образом, что на лице ее, в глазах все больше становится видна ее душа — светлая и любящая. Если на фотографиях, где она юная девочка, она смотрит порой с вызовом, с каким-то восклицательным знаком в глазах, то позже взгляд ее сделался мягче, мудрее, и скорее в нем бесконечность, то есть многоточие…

А вообще, надо сказать, что, несмотря на карьеру, которую Мама сделала исключительно своими силами, несмотря на целеустремленность и упорство, с какими она добивалась своих целей, она была скромным и даже застенчивым человеком.

Она, деревенская девочка, единственная за всю историю их деревни золотая медалистка в школе (школе надо отдать должное — настоящая медаль отличнице была выдана вовремя и государственного образца), действительно была очень тихой и застенчивой. Но уже в школе писала стихи и нашла в себе смелость послать их на радио и (о, чудо!) не пропустила потом передачу, услышала, как ее стихи читают на радио! Уже в школе началась ее любовь к классической музыке, и она записалась в кружок и стала учиться играть на баяне. Очень странно мне было слышать Мамины рассказы о том, как она, истинный гуманитарий, обожала и математику! И вот она, живя в деревне и доучиваясь еще в школе, узнала о такой профессии, как журналист, и сразу решила, «кем она хочет стать, когда вырастет». Надо отдать должное ее родителям: несмотря на то, что ни в Мариинске, ни в Кемерово, которые были относительно близко от нашего родного Чулыма, не было факультета журналистики, мою Маму, тогда еще совсем юную девочку, отпустили-таки в далекий Иркутск — поступать на журфак в госуниверситет.

Мама рассказывала потом с улыбкой: «И вот приехали мы с папой в Иркутск, пришли в университет подавать документы. А папа — в кирзовых сапогах, а документы наши — в газетку завернуты и перевязаны веревочкой. А там — девочки модные-премодные, причесанные немыслимо и с маникюром на пальчиках! Вот мы произвели там впечатление!».

Документы были поданы, но даже золотая медаль не гарантировала того, что подвинут причесанных девочек и мальчиков, чтобы найти местечко для будущей журналистки Любови Сухаревской! Не было никаких связей, никакой протекции. И прокладывать дорогу в будущее она взялась сама, потихоньку, упорным трудом. Все, чего Мама добилась в профессии, действительно результат ее труда, я бы даже сказала — пахоты. А первый год на журфаке она училась заочно, работая при этом на хлебозаводе и проживая у своей родной тети Виктории, муж которой был запойным пьяницей и житья не давал ни жене, ни племяннице своими пьяными концертами.

Преклоняюсь перед всеми детьми, покинувшими родные дома в юном возрасте. А в первую очередь, конечно, перед своей Мамой, которая оставила обожаемых родителей и уже в семнадцать лет стала самостоятельной. Я лично почти все свое студенчество провела в материнском доме, и никогда в жизни Мама даже не намекнула мне на то, что можно было бы и поработать, и помочь ей. Подобные мысли просто не приходили мне в голову. Таким образом, мое детство протянулось на пять лет дольше — у Мамочки дома, в ее любви и заботах обо мне я доучилась до диплома.

Надо сказать, что, несмотря на кирзовые сапоги, Мамина семья была образованной, начитанной, музыкальной — одних инструментов в нашем деревенском доме было: балалайка, гитара, гармошка и баян. А там отец семейства выписал радиолу и периодически ездил в город за пластинками. Библиотека тоже была приличной.

Я помню, как Мама рассказывала, как она выучилась читать. Ее сестра Валя была на год старше и уже пошла в школу. И по вечерам она читала родителям вслух свои домашние задания, а моя Мама все подсматривала и подглядывала в учебники сестры. И незаметно выучила буквы и научилась чтению! Почему-то она думала, что надо этот факт по возможности скрывать, может, она считала, что не положено еще детям до школы овладевать этим умением. В общем, читать она старалась, сидя под столом. Да чтобы скатерть пониже свешивалась. И первой Маминой книжкой был «Конёк-Горбунок». Ну а в какой-то момент ее застукали!

Но звезды падают в траву,
И утро на закат похоже…
Живите все, пока живу.
Когда умру — живите тоже.

Еще одна история из Маминого детства, которую знаю и я, и уже моя дочь, это история про перепелочек. На покосе дедушка нечаянно повредил косой гнездо перепелки и даже задел ее крыло. Она рванулась в сторону, а в гнезде остались крошечные яички в пятнышках. Детям очень захотелось взять их домой. Стянули с отца кепку и в ней вечером принесли находку домой. Яйца было решено подложить в скворечники, которых было минимум штук пять над нашими сараями. Так и сделали. Скворцы никак не отреагировали и яйца приняли. Но однажды утром дети проснулись от страшного шума во дворе: птенцы вылупились, и скворцы тут же просекли подмену. Они стали выбрасывать бедных малышей из скворечников. А кошки тут как тут и собрались уже птенцами позавтракать…

Галдеж стоял: скворцы возмущались, птенцы пищали, кошки мяукали и просили добавки, собака захлебывалась от лая. Дети выбежали на улицу и бросились собирать перепельчат. Они притащили их в дом, и тут же встал вопрос о кормежке — птенцы пищали что было сил. Дети стали ловить мух и комаров, но, конечно, не могли посвятить этому весь день. Тогда малышей снова взяли с собой на покос. Как рассказывает теперь моя доченька, они там нашли свою маму, и она научила их ловить комаров и червяков самостоятельно.

Каждый день бабушка и дедушка вставали в пять утра, и не бывало выходных и отпусков, когда можно было бы поспать подольше: четверо детей, хозяйство большое — скот, огород.

Моя сестра лишь пару раз бывала в Чулыме и практически ничего не помнит. А я, просто благодаря тому, что родилась на пять лет раньше, помню все прекрасно. Помню, как с дедушкой мы собирали весной березовый сок и как потом он учил меня замазывать ранку на березке, чтобы она не начала сохнуть и болеть. Помню, как мы «рыбачили»: мои двоюродные сестра Оксана и брат Алеша в самом деле и червяков копали, и с удочками стояли на берегу, а я только комаров кормила и бегала докладывать: «Бабушка, мы еще пока ничего не поймали!».

Помню, как бабушка завела меня на чердак и там разрешила порыться в сундуках и коробках: таким образом я нашла несколько игрушек из Маминого детства и забрала их вниз, играть. Как в малине у меня был еще один домик и как однажды туда пришла большая чужая собака. Помню, как стригли овечку, а потом бабушка пряла пряжу и вязала нам всем варежки и носки. Помню, как много цветов росло у нас: георгины, гладиолусы, астры, анютины глазки, дельфиниум, маки, гвоздики, лилии. Помню, как ждала Маму, — когда же она приедет к нам в отпуск. Стояла на бочке для дождевой воды и вслушивалась в шум далеких поездов. После дождя воздух так щедро разносил звуки, и всё мне думалось: «О, поезда, зачем вы мимо? Ведь я на ваш явилась зов!.. Привезите мне Маму поскорее!».

***

В 1987 году случилась наша первая трагедия. Мы потеряли бабушку. И тут же потеряли чулымский дом, он был продан, причем продан на слом, чтобы быть перевезенным в другое место. Дедушка переехал к старшей дочери Валентине и прожил без бабушки год и два месяца. Он умер от тоски. Он совершенно не умел жить без любимой жены.

Для моей Мамы, для всей нашей большой семьи это были страшные удары судьбы. Мы лишились нашего рая.

Нам с Мамой часто снился Чулым. Я думаю, что когда-нибудь мы все снова будем там, мы все там снова соберемся, и снова на поляну польются наши песни: «Твои глаза — как два тумана, как два прыжка из темноты!..».

***

Мне снится город по ночам.
Такой родной, такой далекий,
Многообразный, многоокий,
Что так присуще городам,

И все такой же молодой,
И все не может догадаться,
Как трудно было мне расстаться
С его веселой суетой.

Мама очень любила Иркутск. Эти стихи — конечно, об Иркутске. Кажется, она всегда смотрела на него глазами только что приехавшей, восторженной школьницы. Она полюбила фотографировать родной город и умудрялась найти такие ракурсы, такие местечки, такие настроения Иркутска, о каких, кажется, другие иркутяне и не подозревали. Или только подозревали. Ее восхищало и иркутское бездонное небо, и крошечная шляпка одуванчика, зарывшегося в траву, и пена цветущих яблонь, и оторвавшийся листок, угодивший на кромку лужи. Она снимала резные ограды вокруг драмтеатра и сам театр, снимала наш микрорайон Солнечный и слала мне фотографии, и я как будто гуляла по городу вместе с Мамой.

Она снимала бесчисленное количество раз памятник маршалу Жукову на фоне десятков разных небес и в разное время года; снимала с нашего балкона клен, согнувшийся под тяжестью снежных лавин, которые обрушила на него последняя Мамина зима. Кстати, Мама даже проводила спасательные работы: клен, в самом деле, трещал под липким тяжелым снегом, и Мама придумала, как сбивать с веток эти сугробищи. Она набирала в пластиковые бутылки воду, завинчивала их и кидалась ими в клен, каждым выстрелом стараясь сбить по шапке снега. Когда-то получалось, и дерево облегченно вздыхало, но бутылки скоро кончились.

Надо сказать, Мама умела замечать красоту и других городов. Ей нравилась Москва, не Тверская и Красная площадь, а те парки и дворики, в которых мы с ней гуляли и по очереди катили перед собой колясочку то с дочкой, то, соответственно, с внучкой. Парк «Дубки», ботанический сад, ВДНХ, где наша дочка-внучка рыбачила в фонтане «Дружба народов» и наловила целую гору пластиковых рыбок на магнитную удочку.

Маме понравился и Дюссельдорф, ей нравились все города, по которым ходили мы, ее родные. Но всегда она возвращалась в Иркутск с радостью, это был ее настоящий большой дом.

***

Почему-то в самом деле часто было очень напряженно с деньгами. Почему? Ведь Мама всю жизнь пахала, а не на печи лежала. Я помню, мне исполнялось восемнадцать лет. Во-первых, как-то не получалось накрыть стол и позвать всех тех, кого позвать хотелось. Во-вторых, я видела, как мучается Мама, — у нее не получалось с подарком. Задерживали зарплату или она просто кончилась, не успев начаться, не помню. Но с подарком у нее точно не получалось. И вот мой день рождения, и подходит Мама и говорит что-то прекрасное, поздравляет… А сама еле справляется, уж еле сдерживает слезы. И говорит, что очень хотела бы подарить мне то-то и то-то (нет, речь не шла об автомобилях и яхтах, но о чем-нибудь модном и красивом), но сейчас не может… И протягивает мне кольцо. Свое кольцо — золотое, с рубином, очень красивое, очень любимое мною, а ею редко носимое.

Ей не было жалко дарить мне свое кольцо. Она, возможно, потому его и носила редко, что задумала подарить мне. Но ей очень хотелось потратить на меня денег, походить и выбрать что-нибудь для меня. А пришлось обходиться тем, что было у самой. У меня сжалось сердце. Больше чем что-нибудь красивое и модное мне хотелось объяснить Маме, что я очень ценю ее подарок, что очень люблю ее и что, может, вообще и не надо было мне его дарить. Но, ой, конечно надо!.. В общем, мы так много пережили в тот день с Мамой, и мне очень хотелось ее приободрить и успокоить.

А года через четыре к нам в дом вошел один человек и украл все наши с Мамой скромные «золотые запасы», и это кольцо в том числе.

И еще одно Мамино кольцо. Оно было менее дорогое, но уникальное. С крупным камнем — сердоликом. Мама очень его любила и говорила, что есть такое же лишь еще у одной иркутянки кроме нее самой. Они как-то эти кольца даже сравнивали, и Мама обнаружила на своем крошечную особенность — пятнышко на обратной стороне камня. И вот этот сердоликовый перстень был тоже украден.

А однажды в театре Мама заметила вдруг свое кольцо на руке у другой женщины. Она знала ее мужа. И как-то при встрече сказала этому человеку: «У вашей жены есть кольцо, но раньше оно было моим». И рассказала про его особенность на донышке камня.

Прошло несколько дней, и однажды, придя на работу, Мама нашла у себя на столе перстень. Без записки, без слов, да и какие тут слова. И у вещей, и у людей бывают такие немыслимые судьбы…

***

А как-то раз, это было 31 августа, мы с Мамой поняли, что денег настолько нет, что не на что купить даже букет цветов на 1 сентября. И я очень расстроилась, так как назавтра начинался примерно класс пятый, и я знала, что многие мои одноклассники принципиально отказываются дарить цветы учителям — вроде как они такие взрослые и такие равнодушные ко всем этим первосентябрьским традициям. Мальчишки, в основном, конечно.

Больше всего я переживала, что моя любимая учительница Тамара Ивановна подумает, что я не принесу ей цветов именно по таким соображениям — не хочу, мол. А я очень хотела. И вот я приехала к Маме в редакцию, и вот уж вечер, и мы уходим с работы вместе, лифт, как всегда, не работает, и мы спускаемся с пятого этажа пешком. И вдруг на очередном повороте перед нами — весь лестничный пролет усыпан деньгами! Мы просто остолбенели! Переглянулись и стали их собирать — там было рублей около семидесяти. У нас просто не было слов, мы только переглядывались молча и обалдело, а уж когда сдали ключ на вахте и вышли из здания, так на нас напала такая веселость и радость! И мы побежали на рынок у остановки «23-я школа», купили там самые красивые садовые цветы для моей дорогой Тамары Ивановны, купили еды и все спрашивали друг друга: «Неужели Богу есть дело даже до таких мелочей?!»

А может, кто-то из «Молодежки» или из «Восточки» вспомнит сейчас, как потерял те деньги? Что же мне сказать? Простите? Спасибо?..

***

Какое счастье было ехать в аэропорт — встречать Маму! В Москве, в Дюссельдорфе!.. Ехать с мужем или самой, обязательно с цветами, однажды — с круглым животом.

Я стою у ворот, через которые проходят прилетевшие, и сердце колотится в горле: сейчас я ее увижу, сейчас увижу! Вокруг стоят встречающие с табличками «ООО Кенгуру», «Steve Baker & Сompany», а я с таким лицом, что на всех языках понятно — у меня сейчас будет такая компани, что Ооо! И вот в сотый раз открываются ворота, и вот из них выходит моя, моя, моя Мама!!! Она прилетела ко мне, она улыбается, она совсем капельку растерянна — встречают ли ее, и если встречают, то с какой стороны?

Я встречала железно, и встречала со всех сторон сразу — бросалась к ней с криком, как индеец из кустов, не в состоянии вести себя «культурно», хоть с ног не сбивала… Прилетела, живая, здоровая; сейчас затащу домой, буду кормить, расспрашивать, слушать, перебивать, обнимать и никуда от себя не отпущу! Буду показывать все свои сокровища, которых она еще не видела, — ребенка, новый шарфик, двор, любимое кафе, Рейн и табло с расписанием трамваев на остановке!

Буду чувствовать себя такой счастливой, буду говорить: «Мои дорогие три кита, мои любимые!», буду стараться не думать, что скоро снова в аэропорт…

***

За шесть дней до ухода, в муках и в метаниях по кровати Мама горячим пламенеющим голосом, полным больного, обжигающего жара, произнесла, опалила: «Я люблю тебя! Ты вся моя! Я вся твоя!».

Точнее и не сказать. Я так всегда и чувствовала, и чувствую.

А за несколько часов до последнего вздоха говорила, что видит свою маму, папу и сестру. Я, всю жизнь молившая Бога дать Маме здравия и счастья, молила Его дать ей смерти, облегчения, конца мук. И на то, что она сказала о своих видениях, я, зареванная, улыбнулась и шепнула ей: «Тебя встречают, Мамочка! Надо-надо Любу встречать!..»

Сколько-то мне отмерено до встречи с тобой, моя родная?

Анастасия Сухаревская (Офенгейм)

Байкальские вести