Валерий Алексеев — первый исполнитель роли Сильвы в спектакле «Старший сын» на сцене иркутского драматического театра. Первая в мире премьера по пьесе Александра Вампилова прошла в 1969 году. Сейчас Валерий Алексеев — народный артист России, актёр Омского академического театра драмы. На инфопортале «ВОмске» опубликовано свежее интервью, в котором актер рассказывает о годах юности, знакомстве с Вампиловым и Распутиным и той самой памятной премьере.

«Интервью по цепочке» в звёздной гримерке: два почётных гражданина Омска — самый титулованный советский самбист и народный артист России, актёр Омского академического театра драмы — говорят о том, что общего у спортсменов и артистов, и что всё-таки отличает одних от других.

Застенчивый Распутин, живой Вампилов, юный Алексеев
— Валерий Иванович, всегда сравнивал нас, спортсменов, с артистами. Ринг, арена, стадион — та же сцена, те же эмоции, адреналин. Когда выходил на ковёр, часто казалось, что выхожу на сцену… Выбор героя интервью для меня был очевиден: мне всегда было интересно очутиться в гримёрке, где легендарный артист настраивается перед тем, как выйдет на свой сценический «ковёр».

— Тут у нас кругом зеркала. Хотя с возрастом все меньше и меньше в них смотрюсь. Отражаться не страшно. Страшнее, знаете, не отражаться! — смеётся Алексеев.

— Полвека назад, в 1973 году Алексеев — тогда еще Валера, а не Валерий Иванович — приехал в Омск. Надо сказать, что в том же году и я после армии переехал в наш город… Так вот. Летом здесь на гастролях гостил иркутский драмтеатр, и осенью вы оказались в труппе Омского драматического театра. Тогда главным режиссером был Яков Киржнер… Это он вас пригласил?

— Да, Яков Маркович, главный режиссер, и тогдашний директор Мигдат Нуртдинович Ханжаров. Первый гастрольный спектакль, который мы сыграли в Омске, — «Старший сын». Мы его первые исполнители, я «пионер сцены» в роли Сильвы… Когда впервые играли его в Омске, аплодисменты звучали такие, что нас не отпускали минут пятнадцать. Когда занавес закрылся, Аркадий Тишин, уже тогда народный артист, воскликнул: «Ну всё, город наш!..»

Мы, конечно, переживали, потому что в Иркутске пьесу не пропускали. Репетировали — афиши висели, а перед премьерой спектакль пришли смотреть из обкома партии — и пошло-поехало: «Нельзя такое ставить! Антисоветчина! Как человек может быть несчастным в семье, переживать из-за ухода жены, да еще и по ночам выпивать? Таких у нас в стране героев нет!» Помню, вышел из театра — смотрю: и афиш уже нет! А на следующий день премьера. Как мы сыграли — просто удивительно. Но потом в Иркутске писали объявления: «Куплю билет за любую цену», и народ стоял в очередях от памятника Ленину… Только там я сыграл 300 аншлагов. После на мою роль ввели Юру Ицкова — и еще он играл Сильву года три, прежде чем тоже приехать в Омск.

— Вы не раз в своих интервью называли встречу с Александром Вампиловым судьбоносной — как и знакомство с представителем деревенской прозы, советским писателем Валентином Распутиным. Мне интересно от вас услышать про них обоих…

— Огромнейшее влияние оказали на меня обе эти встречи. То была другая драматургия, другая литература. Особые, уникальные люди.

С Распутиным меня познакомил Саша Вампилов, и тот показался мне на первый взгляд не очень интересным. Саша спросил: «Что ты с ним не говоришь?» — «Да не знаю, он какой-то неразговорчивый, застенчивый…», — «Ты же актёр, Валера! Смотри и запоминай, как у него глаза горят, как он слушает других». Начал присматриваться и увидел: да, Валентин сопереживал нутром, слушая диалог или спор, запускал все внутрь. А потом прочел его первые рассказы — откровение! А потом сыграл «Последний срок» — знаменитый спектакль нашего омского театра. Играл и в спектакле по его первой повести «Деньги для Марии»: именно она принесла известность молодому писателю. Он приезжал сюда, совместно репетировали… «Не очень интересный» на взгляд юного актёра человек оказался человеком интереснейшим! У тебя мимо уха пролетает, а он акцентирует, запоминает… И ты потом понимаешь, что этот нюанс — и есть суть человеческая. Распутин умел глубоко видеть события, отношения между людьми. Как и Саша Вампилов.

Когда собирались поэты, художники, актёры, за беседой они всегда посматривали на Сашу — как он реагирует? Заключения он делал острые. Сидит как-то на репетиции «Старшего сына» в Иркутске. Выходит на сцену молодой артист, Вампилов замечает: «Вышел человек из-под темной звезды». Или, помню, обкомовский дом построили напротив драмтеатра. Там богатые женщины, совершенно особые, ходят в дорогих халатах… Проходит мимо Вампилов, взглянул и говорит: «Они отбросили ложный стыд!» Каково, а? Теперь эту фразу часто употребляю.

Саша меня отыскал, когда я преподавал в иркутском пединституте на факультете общественных профессий. Шорох пошел по всему институту: «Валерий Иванович, там Вампилов пришел!» Саша вернулся из Москвы, пробивал там пьесу «Прощание в июне»: ему же ничего не разрешали при жизни… Мы спустились на берег Ангары. Накрылись болоневым плащом, потому что нас изо всех сил жрали комары, и он говорит: «Хочу, чтобы ты сыграл Колесова». «Саша, это такой герой… Он должен высоким быть. А я худенький, маленький…» — «Тебе что, роль не нравится?» — обиделся Вампилов. — «Роль нравится, но боюсь тебя подвести». А потом мы начали говорить, обсуждать, что он за человек, этот Колесов, и Саша подвел черту: «Нельзя по женщинам и детям идти наверх, добиваясь цели». Это очень хорошая фраза, через её призму я и начал смотреть на каждую сцену.

— Пьесу «Старший сын» вы всегда называете «маленькой серенадой Моцарта».

— Для меня так и есть. Когда режиссер Владимир Израилевич Симановский попробовал сократить её, у него ничего не получилось. Выбросить невозможно ни слова! Как ноты. До сих пор помню все тексты дословно, все смыслы: «мне 25 лет, а я сижу на чужой даче и чищу ружьё, из которого за десять лет убили одну сороку!» Когда я с Сашей познакомился, ему было столько же приблизительно. Он приходил к нам в Иркутское театральное училище. Парень с кудрявой головой, зимой вечно без шапки… Как-то зашли в кафе, он там в модной по тем временам ондатровой шапке: «О, Саша, ты купил шапку?» На следующий день встретились в пельменной, снова это буйство кудрей: «А шапка где?» — «Подарил, не могу, мне жарко». И шарфа не было никогда, всё всегда нараспашку… Саша на поклон выходил, ему галстук надевали. Едва скроется за кулисами, смотрим — этот галстук у него уже из кармана торчит. Свободный человек. Не любил, когда на него какие-то узы налагали — пусть даже галстук.

— Вы стали соавтором биографического фильма «Я знаю, я старым не буду» об Александре Вампилове. Это для вас долг чести, память о друге?.. К тому моменту его не было в живых вот уже 36 лет.

— Саша Вампилов — это большая моя любовь. В первое время даже в интервью о нём не мог говорить, сразу ком к горлу подкатывал, настолько я его боготворил. В нем такая душа… А сколько он мне рассказывал сюжетов, вы не представляете. Потом у жены его, Ольги, спрашивал, есть ли где такие почеркушки, — «Нет, всё в голове носил». Он рассказывал мне, например, какое обдумывает продолжение «Старшего сына»: от одного из этих двоих оболтусов забеременела девочка, а второй в неё влюблен. Первый бросил её, а второй женился, начал воспитывать ребенка, но в первом вдруг проснулась отцовская любовь, начал подсматривать за ним, наблюдать… Интересно? Очень!

«Утиную охоту» он писал, закрывшись ото всех, день и ночь. А когда вышел, у него было лицо человека в последней стадии туберкулеза: щеки ввалились, глаза запали…

29 мая 1972 года иду на день рождения к Ицкову в иркутскую актёрскую общагу, встречаю Сашу. Он только прилетел из Москвы, пробивал там «Утиную охоту», — «пока ничего, Валера, пока глухо…» «Пойдем со мной, — говорю ему, — мы завтра на гастроли уезжаем, в Саратове будет сотый спектакль «Прощание в июне» Он отказался, устал после перелета, пообещал в конце лета приехать в Саратов на юбилейную постановку своей пьесы.

Жили мы в Саратове в цирковой гостинице. Август, жара страшная, 30 с лишним градусов. Двери и окна нараспашку. Вдруг телефонный звонок — и его слышно всем. Заходит заплаканный Вадик Лобанов (прим.: народный артист России Вадим Лобанов; в декабре 2021 он скончался в Санкт-Петербурге): «Саша утонул». За два дня до своего 35-летия Вампилов утонул на Байкале: перевернулась лодка, Саша решил плыть к берегу, но в холодной воде не выдержало сердце. Всё это узнали позже, а тогда нас придавило намертво — но надо идти играть его пьесу…

Зритель начал чувствовать наш настрой. В тех сценах, где обычно смех, и сейчас смеялись — но смех звучал странный: острожный, робкий… На поклон мы не пошли. К зрителям вышел Юра Красик: «Друзья, сегодня сюда должен был прилететь наш друг, автор этой пьесы Александр Вампилов…» Юра еще не договорил, а зал начал подниматься. Начались овации. Эти овации в полной тишине были ему — Саше.

Пинать урны, разбивать ботинки
— Хочу поговорить с вами об отношениях между режиссером и актером — на примере тренера и спортсмена. Как член сборной СССР знаю многих тренеров: на спортивных базах мы пересекались и с баскетболистами, и с волейболистами, и с пловцами… Со всеми! Были и есть тренеры, которых даже сами спортсмены называют «тренерами-узурпаторами». Николай Карполь, который публично называл своих девчонок-волейболисток «бездарными коровами», гандболист Евгений Трефилов, который часто не мог сдержать эмоций, баскетбольный тренер Александр Гомельский, которого двухметровые спортсмены — Ткаченко и Сабонис — боялись даже в быту: «Ой, папа идёт!»

— В том же ряду и знаменитый Анатолий Тарасов: ведь его хоккеисты — тот же Александр Рагулин — канадцев на льду не боялись так, как боялись тренера.

— Именно! В сборной надо было выполнять все требования тренера: хотите стать олимпийскими чемпионами — подчиняйтесь приказам. И ты не уйдешь из волейбола в хоккей или из пловцов в борцы, а потому ради высшей цели терпишь и запредельные нагрузки, и регулярные унижения… Выдерживали не все. А вы, Валерий Иванович, сталкивались с «режиссерами-узурпаторами»?

— В нашем театре тоже такое существовало. Хайкин (прим.: Артур Хайкин, с 1970 года режиссёр, с 1977 по 1985 годы — главный режиссёр Омского академического театра драмы) все время орал! Даже «все свободны!» он орал так, что актёры уходили, поджав хвосты.

— Есть великие актеры и великие спортсмены. А если режиссер еще не достиг того веса, что актер, каково тогда подчиняться? Вы говорили, что, работая с молодыми, не хотите подвергать их насилию, потому что сами прошли через унижения…

— Если унижение — для дела, для цели, можно и потерпеть. Сейчас ставил детский мюзикл «Кот в сапогах», и старался полюбить артистов, потому что через любовь ты очень многое сделаешь. Но должны быть и требования — и я тоже срывался, кричал: «у тебя спина фанерой прибита, ты не гибкий, не двигаешься» — и так далее… И снял «деревянного» артиста с роли. И человек этот уехал… Но как иначе? Это академический театр, ребята, стыдно так, нельзя так! Это определенная планка, и нельзя опускаться ниже неё. Выход на сцену — всегда борьба с самим собой. За короткий период надо выдать высокий результат, а для этого приходится ломать себя. А параллельно — да, порой тебя ломает и режиссер. Всякое бывало, конечно: когда молодой был, заносчивый, как-то на репетиции стулом бросил в режиссера — тот оскорбил меня и мою партнёршу. Хорошо, не попал: стул ударился о сцену и разлетелся вдребезги.

Повторю: когда всё по делу, нужно прислушаться. Вот Николай Александрович Мокин – наверное, самый великий режиссер, с которым я работал. Петр Наумович Фоменко говорил: «Эфрос, я и Колька… Но Колька выше нас обоих!» Так вот спектакли Мокина были как картины импрессионистов: вблизи видишь только мазки, а чуть отойдешь – неповторимое. То же самое: репетируешь, бывало, и не понимаешь, чего он хочет, зачем… А потом из зала зритель видит шедевр.

— В этом году у вас творческий юбилей: 55 лет, как вы, Валерий Иванович, выходите на сцену. А в следующем году вас ждет юбилейный 50-й сезон в омской Драме. За полвека можно пройти всё… и не только сладкое, наверное. Разница между актером и спортсменом, пожалуй, в том, что мы очень рано уходим с нашей «сцены», а вы остаетесь.

— Я раньше шутил: это первые 50 лет трудно в театре, а потом легко… Ничего подобного! Наоборот! Ты каждый раз волнуешься, потому что уже и силы не те, и опыт при этом велик… До какого-то времени ты активно развиваешься, растешь, но сложность профессии в том, что на каждой роли надо брать какую-то новую планку. Ты вроде тому научился, этому, но надо и в другом жанре показывать уровень… Одним ключом нельзя открыть все пьесы. А когда собой не удовлетворен, будешь не спать, ходить по городу до четырех утра, пинать урны и углы. Даже разобьешь от злости ботинки…

Вот мюзикл: живой звук плюс движение. Артист танцует, поет, одновременно прыгает… Многих физически на это не хватает, артисты начинают задыхаться. Приходится биться, чтобы все было на одном достойном уровне. Обязательно хвалю тех, кто сделал рывок. Это счастье: направлять молодого артиста и видеть, что у него получается.

— Мы сегодня у вас в гримёрке. Это кресло — средоточие волнения, адреналина, куража, «место силы» для подготовки к выходу на сцену?

— Конечно. Вот здесь, рядом со мной, сидел Моисей Василиади. Смотрит на меня, бывало, а я губами шевелю, носом дергаю, что-то шепчу отражению в зеркале: «А, ты дуркуешь? Ну потом подойду». Знал, что так я настраиваюсь. Вообще когда актер входит в роль, многие вещи он делает автоматически. Как-то Моисей играл главную роль в одном из наших спектаклей. После первого акта пошел в гримёрку, переоделся в своё, вышел из театра… Идет, бубнит себе под нос. Кричу ему вслед: «Моисей, ты второй акт играть не будешь?» — он ахает, бежит обратно… А Наташа Василиади как-то пошла выносить из дома мусор — и пришла с ним в театр.

Страшная вещь — погружение в образ! Бывало, едешь в автобусе, народу много, начинаешь бубнить, потом говорить в голос — и люди начинают от тебя отодвигаться. Высшее сосредоточение. Ты счастлив, тебя захватывает полностью, ты не хочешь — не можешь! — от этого отказаться. Отбрасываешь все. Тебя задевает герой, понимает режиссер, ты раздражаешься, переживаешь, живешь, ни о чем больше не думаешь. Ешь автоматически, одеваешься автоматически, выходишь из дома автоматически, проезжаешь свою остановку… Пошел в гастроном — очнулся в театре. Без продуктов. И это счастливые времена. Актер Борис Кондратьев рассуждая, как войти в роль, шутил: вот ты идешь, а рядом роль, вот так (показывает) вошел в неё — и пошел дальше!

— Актёр, в отличие от спортсмена, не скажет, что получил травму. Хотя зачастую та или иная роль чревата самыми настоящими травмами.

— Везде они! На правой руке у меня были сплющены два пальца — как палочки «Твикс». Мы приехали под Хабаровск на гастроли, давали «Дон Хиль Зелёные штаны». Сцена маленькая, посередине рояль стоит, рабочие где-то бродят… Начинаем катить рояль сами, а его корпус, оказывается, не прикручен к ножкам, — и весь рояль падает мне на запястье. Через 15 минут начало спектакля. Сплющенной рукой Валерию Прокоп перекидывал туда-сюда… Или в «Лекаре поневоле»: выкидываю в одной из сцен железную палку — прут, который обернут поролоном. Поролон за годы спектаклей прорвался, бросаю эту палку, гляжу — а она тут как тут, висит, проткнула мне ладонь… Засунул руку в карман, чтобы зритель не видел, кровь по ноге текла.

Как-то ногу сломал на ступенечках, выходя на сцену. Меня потом на гастролях спрашивают: «А что у пана?» — «У пана гипс». «А как же пан играл?» — «Русский артист!» Травматичная работа! Порой говорю жене: «Ну не знаю, как буду играть сегодня, колени — всё, еле хожу». Но сделал шаг на сцену, переступил заветную черту — и что-то включается, и ты всё забываешь, потому что перед тобой зритель, а на тебе ответственность.

— Мы некоторых борцов называли «домашними». Сильные ребята, хорошие борцы, на тренировках побеждают, но выходят на соревнования — и «исчезают». Не могут преодолеть волнение, съеживаются. На мой взгляд, великий актер, как и спортсмен, от просто хорошего отличается тем, что умеет оставлять волнение за ковром, за кулисой...

— Именно так. Волнение внутри тебя всегда, но если ты не справляешься с ним, ты проиграешь. Мне мой педагог в Иркутском театральном училище, актёр императорского театра Алексей Алексеевич Павлов говорил: «Валерочка, постой пятнадцать минут за кулисами перед выходом. Настройся, смотри. Слушай то, слушай это. Чтобы потом сразу выйти в роль». В свое время Алексей Алексеевич был сослан под Иркутск. Железный человек, в 80 лет на своем примере учил нас делать стойку на руках… Мои-то тоже из репрессированных. Моя малая родина — Усолье-Сибирское, городок рядом с Иркутском. Ему больше 350 лет. После 1945 года там появился завод горного оборудования, где работал мой папа. Там жили ссыльные. Мама моя — дочь репрессированного, а бабушка — казачка, племянница атамана Григория Семёнова.

Другой зритель
— Мне очень нравится творчество Булгакова, особенно «Бег». Фильм несколько раз смотрел. В одноименном спектакле драмтеатра вы исполняете главную роль — белогвардейского генерал-майора Чарноты, которого в фильме играл наш земляк Михаил Ульянов… Вы прямой потомок казаков. Вас утвердили или вы попросили?

— Никогда не просил ни звание, ни зарплату, ни роль. И все знают, что просить не буду. Тогда режиссер предложил, и я был этому очень рад, потому что меня в детстве даже «недобитком Семёновским» кликали. «Я Алексеев!» — орал в ответ. Бабушка у меня гордая была, в 16 лет объезжала лошадей… Но рассказывала о прошлом мало, говорила: «Меньше знаешь, больше проживешь». И советовала: «Помалкавай!» Всё видела: и голод, и смерть, и детские слёзы.

— Вы, исполняя роль Чарноты, хотели походить на героя, которого играл Ульянов?

— Нет, абсолютно. Фильм — совсем другая история. Вообще в кино и в театре разная энергетика. Некоторых артистов хватает только на что-то одно. Вот Ульянов — он мог: и в кино блистал, и в театре «пробивал» весь зрительный зал. Он играл по-сибирски, брал всё и всех! Мы были знакомы с ним, конечно. Как-то в голодные 90-е под конец гастролей мы с ребятами гуляли по Москве с копеечными суточными в карманах… Цены в столице кусались. Позвонил Ульянову: «Михаил Александрович, можно в вашем буфете пообедать?» — «Да конечно, заходите!» За гроши пообедали в буфете театра Вахтангова.

— Не очень многие знают, что вы тоже снимались в кино.

— Я всегда выбирал театр, это для меня самое главное. Вот «Баллада о старом оружии»: прошел на главную роль, но смог приехать и сыграть лишь два эпизода… С Сашей Демьяненко, кстати, там познакомился. Вот человек замечательный: скромный, застенчивый! Бродили там, на Кавказе: высокие горы, солнце, а ночью холодина… С Сашей все время хотели сфотографироваться, а он не мог отказать.

— Было предложение сняться и в «Афоне»…

— Да, до сих пор письмо лежит, нашел недавно. Тоже предлагали главную роль, которую потом сыграл Куравлёв: я даже на кинопробы не поехал — не отпустили. Да и к лучшему. Наш актер Юрий Кузнецов приезжал со съемок фильма Алексея Германа «Мой друг Иван Лапшин», бухался на этот диван в полшестого и спал до репетиций. «Юра, как ты так живешь?» — поражались мы. А он: «Мне так нравится!» Три часа спал в самолете, потом целый день съемка, потом вечерним сюда, в Омск — в театр.

— Однажды немецкий режиссёр Маргарете фон Тротта уговорила вас на пробы в её фильме «Обещание». Меня поразило, что вы для этого наизусть выучили текст на немецком языке. Дело сложное. Как вам это удалось?

— Как с любым текстом на русском языке. Учишь, учишь, — пока не улегся в голове, ты все время о нем думаешь. Немец-педагог, который мне помогал, вместе со мной учил русский. Ему, мне кажется, было сложнее: «Идьёт!» — «Не так. А вот так: и-ди-от!». Текст тот помню до сих пор и, конечно, понимал, о чем говорю. На озвучивание того персонажа, чешского профессора, меня не позвали. Оказалось, нужен был славянский акцент, а я перестарался и говорил без акцента.

— После того, как Маргарете посмотрела «Натуральное хозяйство в Шамбале», она сказала: «Вы можете многому научить людей на Западе, потому что вы проникаете в их души».

— Да, и её высказывание дорогого стоит. Немецкий театр мне не близок. Какие-то вещи, безусловно, — шикарные, но очень многое — формально. Никакой души нет. И российские молодые режиссеры сейчас очень часто берут за основу немецкий театр: форма, форма, форма! Там — четко, там — музыка, там — шаг! Это мне чуждо. Если театр будет таким, механистическим, я лучше уйду. Лучше останусь с тем театром, который у меня был.

Мы сейчас играем «Дальше — тишина»: спектакль, который широко известен по работе Плятта и Раневской… Наши зрители в конце плачут. На поклон выходишь, свет дают, и видишь: женщины маски используют, чтобы слезы вытереть… Вот для меня это счастье. Ну а для чего еще живу? И у самого глаза красные на следующий день, как отыграл. Но слезы несешь в гримёрку. На сцене стараешься чуть себя сдерживать — тогда падаешь дальше в сердца. А если заплакал, зритель уже плакать не будет. Смотрит и кивает: «ну да, молодец, хорошо плачешь». Этого мало.

— Накануне отмечала юбилей замечательная актриса Марина Неёлова. Меня заинтересовала её фраза: «Зритель разный в разных городах, тем более, в странах… Порой в Америке придешь, скажешь «здравствуйте» — уже смеются. И потом хохочут над каждым словом». Сталкивались с этим?

— Да, конечно. Это зависит от того, какому зрителю какой вкус привили в его городе. Раньше, когда сюда приезжали «калымить» антрепризники из Москвы, половина зала в антракте уходила и уже не возвращалась — настолько наш театр приучил к высокому искусству. А сейчас и у нашего зрителя вкусовой барьер опустился. Говорю это, понимаю, что зритель может обидеться, но он, зритель, сегодня правда другой. Тонкий зритель потихонечку исчезает. «Камеди Клаб» и все подобные программы делают своё дело. Юмор нужен во-о-от такой: широкоротый, громогласный, припошлённый, явный. Знаю, как это делается, знаю, как стопроцентно выбить аплодисменты, но мне совесть не позволяет. Дешевый трюк. Это неправильно, нехорошо, это портит слух и вкус.

Замечательный актёр Борис Михайлович Каширин как-то рассказал мне историю. Мол, в этих вот гримёрках работала Паночка — простая женщина, откуда-то с завода… Гладила, стирала, убирала. У нас Аркаша Дахненко должен был в лохмотьях в одном из спектаклей выходить — так она постирает и каждый драный лоскут утюжком прогладит: «Вы уж потом сами делайте, что хотите, а мое дело — вам отдать чистое, в потребном виде». В театре всегда была ротация: ежегодно четыре-пять артистов приходили-уходили. Так вот Пана слушала артиста за кулисами. Если этот артист потом обнаруживал в гримёрке от неё стакан чая с лимоном и конфеткой — на «ура» выстроится тут его карьера. Если просто чай с лимоном — ну так… будет играть, но не главные роли. Если пустой чай — артист этот вылетит на следующий год. И всё сбывалось. Потому что слух! Уровень вкуса был другой.

Говорят, еще собака тут жила. Приходила на репетицию, садилась рядом с режиссером, слушала, а в перерыве уходила в буфет. Её, бывало, пытались колбасой выманить на сцену, но она оставалась за кулисами. Но вот один раз артисты запутались в тексте, начали своими обычными голосами говорить — и она сразу вышла к ним безо всякой колбасы. Потому что есть бытовая правда, а есть театральная. Но общество сегодня опошляет вкусы, мало зрителей, которые реагируют на всё, что задумали и сыграли артисты. Публика слышит и понимает не все тонкости.

Картошка, шампанское и тихие заводи
— 90-е годы нас всех затронули, спортсменов особенно. А вы как тогда жили?

— Семь месяцев без зарплаты. Иногда буфет выручал. И дача. Горынин — был такой ректор СибАДИ — говорит: давай подарю тебе участок. «Да на кой он мне, днем и ночью в театре!» — но поехали смотреть. Берег Иртыша, тополя, рыбаки сидят… Красиво. Приехали на пикник ребята из театра. Говорю им: а давайте прямо сюда, в непаханую землю, картошку посадим. Посадили и забыли. А осенью гляжу — мощный урожай! И денег не платят. В автобус «Мерседес», который подарила нашему театру немецкая журналистка Криста Фогель, загрузил восемнадцать мешков картошки. Сложили мы их в сарае художника Веревкина и потом всем театром эту картошку в голодные 90-е и ели.

Зритель в те годы был прелюбопытный. Играем мы «Три сестры». Штабс-капитан Соленый в моем исполнении, застрелив барона на дуэли, говорит, что «руки трупом пахнут, одеколоном пробовал, не помогает». И вот выхожу на поклон, на первом ряду сидит здоровый такой мужик в красном пиджаке… Привстает, протягивает шикарную бутылку шампанского: «Это тебе, молодец, братан!» Окаянные дни. Театр спасал, хотя декорации делали простейшие, но работали – без денег, без выходных и без отдыха. Некоторые ребята в Москве жили на дачах, а квартиры сдавали. Женя Смирнов, любимейший мой артист, в те годы «челночил» в Севастополе. Пиво возил из Турции. Женщина к нему как-то подошла: «Это вы?! Боже мой!.. Мир сошел с ума».

— Вы всегда говорили и говорите, что омская Драма — ваш театр. А что это значит — «ваш»?

— Даже не знаю, как это определить… Для меня это — как когда есть семья, и я не могу из этого дома уйти, потому что здесь жили мама, папа, сестры, братья… Это намоленное, наработанное место. Приезжаешь в другой театр — и холодно тебе в нем. А здесь всё родное. В этих стенах работал со всеми великими артистами. Помню программку спектакля «Энергичные люди»: народный артист Чонишвили, народный артист Каширин, народный артист Теплов — и «международный артист» Алексеев. Я с ними работал, хохмил, они нежно ко мне относились. Дядя Лёша Теплов — удивительный артист, дядя Коля Слесарев, заслуженный мастер эпизода… Ходит, думает, бубнит, потом как сделает эпизод: одна фраза — аплодисменты. И так каждый раз. Как они разыгрывали друг друга, как шутили, как ругались!.. Они до конца жизни были молодыми. Вот Феликс Степун, фронтовик, прошедший блокаду: «Феликс Оскарович, на капустник надо юбку надеть и в кабаре плясать» — кивает без вопросов: «Ладно, пойду». И весь город стремился попасть на эти капустники.

Часть огромной энергии всех этих артистов живет во мне. И я бы хотел вложить её в своих последователей — молодых ребят. Мне говорят: «Здравствуй, мастер!» Мне рассказывают: «Взял у тебя такую хохму, такую красочку, ничего?..» — бери на здоровье, у меня их много!

— Василиади, Ицков и другие ушли из этой гримёрки. Болезненно для вас?

— Конечно. Это часть меня. Иногда после спектакля спускались в курилку, обсуждали спектакль. «А что ты думал в этот момент, когда взял меня за руку? Мне хотелось тебя ударить» — «А я тебя провоцировал!» Такие вещи. Зритель в такие моменты чувствует напряжение, но не понимает его происхождение… И это тайна, магия театра.

— Актер, режиссер, педагог, глава семьи… Когда и куда вы ездите отдыхать и как вообще проводите свободное время?

— Как сказала мне однажды в Иркутске одна актриса княжеских кровей, «свобода — это когда ты никому не нужен». Она же мне говорила: «Ты думаешь, все радуются, когда ты получаешь премии, роли, известность? Споткнись — и ты увидишь, какие камни полетят тебе в спину даже от тех людей, от которых ты этого не ожидаешь». И я в самом деле испытал такое... А отдых… Не умею, Александр Михайлович. Поехал с семьей в Черногорию. Сорок минут полежал с женой на пляже — ну не мое! Поездили чуть — устал. Для меня отдых — это Байкал. Бухта Песчаная — кстати, любимое место и Саши Вампилова. Когда в Иркутске 10-12 градусов тепла, там, в заводи, — под 30. И солнце ярчайшее, и море разное… Юля (прим.: жена Валерия Алексеева — художница, выпускница худграфа ОмГПУ) пыталась писать там, но смогла только карандашом, потому что смотришь — и получаются декорации: первый план, второй, третий… Байкал меняется каждую секунду. Вот он серебристый, вот голубой, небесный, вот свинцово-серый…

Природу люблю с малых лет. Рядом с нашим городком была тайга. Вековые деревья, клюква, брусника… В шесть лет отец сделал мне охотничьи лыжи, и поздними вечерами, уже под звездами, совершал пробежки по тайге. Сейчас удивляюсь: как не боялся-то? Я и в Омске потом на лыжах с удовольствием бегал.

— Вы счастливы в семье?

— Конечно. С женой мы вместе уже двадцать лет, я её люблю, она замечательный человек, который меня во всем поддерживает. Когда познакомились, она даже не знала, что я актёр… Первая и вторая жены у меня тоже были, это общеизвестно. Несколько лет назад у дочери (прим.: от первого брака у Валерия Алексеева дочь Юлия. Она лингвист, сейчас живет в Бельгии) просил прощения — а она: «Папа, ну ты же женился в 20 лет, о чём разговор…» У меня так было: вижу, что это моя женщина, — надо сразу жениться, так воспитали.

— Валерий Иванович, какой бы совет вы тому, двадцатилетнему, Валере дали сейчас?

— Я бы сказал ему, что театр — это не вся жизнь. Потому что тогда было именно так, и я забыл про семью, про мать, про все дела. Да, приезжал проведывать. Один раз съездил в отпуск на юг, а все остальное время — туда, к маме и дочке в Иркутск. А всё же надо было иначе изначально поступить… Не сделал этого, и теперь всю жизнь об этом жалею.

— А что бы вы пожелали себе сейчас?

— Здоровья, конечно. Потому что выход на сцену сегодня всё чаще связан с преодолением себя. А еще пожелал бы себе играть лишь те роли, что для души. Комедий и водевилей уже не хочется. Хочется поговорить о жизни, о совести, о тех вещах, которые теперь хорошо понимаю.

 Источник: «ВОмске»